Поскольку административная наука того времени исходила из того, что деятельность полиции «неисчерпаема как сама жизнь», перед полицейским ведомством России с первых дней были поставлены широкие задачи. Согласно петровскому регламенту полиция должна рождать «добрые порядки и нравоучения, принуждать каждого к трудам и к честному промыслу» и даже «запрещать излишества в домовых расходах и все явные прегрешения». На практике трудно даже перечислить те вопросы, которые привлекали внимание московской полиции — самый нижний ее чин имел инструкцию из 96 пунктов.

(Продолжение. Начало в № 8–2009)

В эпоху александровских реформ пресса роптала, что полиция вмешивается во все на свете. Редко обходилось без критики насильственного приобщения к санитарным нормам: «начальник полиции любит, например, чистоту. Это похвально, он и по закону обязан смотреть за чистотой. Но чистота понятие относительное, посмотрят так, выйдет чисто, посмотрят иначе — выйдет нечисто. Здесь-то возникает разлад между обществом и полицией, и начинается целый ряд пререканий». От себя заметим, что, насколько можно судить по другим материалам той же газеты, лучше бы тогдашнее общество поменьше пререкалось, потому что грязь в Москве круглый год стояла несусветная. Многие предполагаемые придирки властей были, в сущности, направлены на пользу обывателей, и если в русской драматургии квартальный изводит героя пьесы требованием о починке забора, то сама судьба карает последнего за пренебрежение дружеским советом.

«Я тебя ж берегу; деревья у тебя в саду большие, вдруг кому-нибудь место понравится: дай, скажет, удавиться попробую»

О чем только не болела голова у обер-полицмейстера (если даже порой его за это можно только благословлять). Например, согласно положению о румянцевском музеуме (бывшей библиотеке им. Ленина) директору сих учреждений предоставлено наблюдать, чтобы туда доставлялось «по одному экземпляру всего, что в России печатается». Постаравшись для будущих поколений, граф Крейц дал по этому поводу указание, чтобы типографии отнюдь не уклонялись от такой обязанности. Еще больше хлопот имели органы «на земле». «Инструкция околоточным надзирателям Московской столичной полиции» (околоток — несколько домовладений) представляла собой книгу в триста с лишком страниц, на которых убористым шрифтом были изложены все предписания московских властей, за соблюдением которых надо было постоянно следить.

Иногда полиция в своей любви к порядку хватала через край — сообщается, что в один прекрасный день полицмейстер обратил внимание «на безграмотность московских вывесок» и обязал принять меры к их исправлению по правилам грамматики и логики. Само по себе это было бы не так плохо, хотя и вряд ли относилось к ведению полиции; неприятность заключалась в том, что русский язык велик и могуч и допускает варианты. В частности, пристав пречистенской части (в районе бывшей улицы Кропоткинской) заметил, что вверенные его попечению пишут на вывесках слово «заведение» через «е», тогда как слово «сведение», насколько ему известно, пишется через букву «ять». Предприниматели стали послушно замазывать наружную рекламу, пока не взбунтовался владелец белошвейного заведения, который не только знал грамоте, но и предъявил проект своей вывески, утвержденной обер-полицмейстером. Пристав и тут попытался стоять на своем, но пронырливый коммерсант сумел добыть от генерала письмо, в котором разъяснялось, что «заведение» происходит не от «ведения», а от слова «заводить».

Не только земные, но и небесные дела беспокоили внутреннюю стражу. На престольный праздник полицейским показалось, что в Казанском соборе (на Красной площади) много народу, вследствие чего они взялись выталкивать лишних. Староста сделал им «учтивое замечание», на которое чиновник ответил приказом арестовать грубияна. Девять месяцев спустя староста Котов предстал перед окружным судом, который приговорил его за оскорбление частного пристава Тимирязева к штрафу в 25 рублей.

«Мне нужно себя очистить, а то скажут, пожалуй: в городе грабеж, а городничий и не почешется»

Было бы преувеличением утверждать, что московская полиция занималась исключительно ерундой, но попытки защитить интересы граждан ни к чему не приводили, иногда по причине традиционной для России слабости нормативной базы. Так, в апреле 1868 г. внимание обер-полицмейстера привлекла привычка молодых людей «на улицах обращаться к незнакомым дамам и девицам с грубыми выходками и неприличными фразами», причем «были случаи, что не принимались по жалобам надлежащих мер». Генерал издал разумный и актуальный до сего дня приказ: «Принимая во внимание, что… всякая грубость против женщины не может быть терпима в благоустроенном обществе…» оказывать обиженным возможную защиту, об оскорбителях же сообщать мировым судьям». Полицмейстер полагал, что поскольку дела о личных оскорблениях начинаются по жалобам потерпевших, в отсутствие последних полиция вмешиваться не вправе. В ответ на публикацию читатели стали подавать голос в том смысле, что такие бесчинства представляют собой не личное оскорбление, а «действия бесстыдные или же соединенные с соблазном для других». Суть спора — имеется ли в наказании хулигана общественный или только личный интерес — не утратила актуальности и в наши дни, когда милиция стремится любое хулиганство свести к личным оскорблениям и предоставить потерпевшему самостоятельно преследовать обидчика в суде.

К сожалению, ближе всего к истине, вероятно, оказался еще один участник дискуссии, который предполагал, что в Москве проживает колдун, «который на все приказы, журнальные статьи, споры посмеивается себе в кулак и шепчет: пиши что хочешь, все будет по-старому». Однако по мере сил и правосознания полиция все же пыталась обеспечить хоть какуюто видимость порядка. Например, в общественных местах строго запрещалось плевать, а незадолго до революции власти догадались организовать «отдельные каталажки для пьяных, появляющихся на улицах», за что подверглись критике в большевистской печати, полагавшей, что вначале надлежит улучшить условия жизни рабочего класса, после чего он сам перестанет пить.

Ничего дикого и неприличного

По справедливости надо отметить, что хотя печать интересовалась в основном отрицательными сторонами жизни, есть косвенные признаки того, что не все московские полицейские были гужбанами. Например, в опровержение заметки о неправильном поведении органов некто А. Лазовский (и.о. частного пристава), изложив собственную версию конфликта, сослался в свою защиту на следующий довод: «служа слишком 20 лет в штате московской полиции, я… смело выставляю свое имя и предаю действия мои на суд публики, твердо убежденный, что все знающие меня не найдут в моих действиях ничего дикого и неприличного». Надо отметить, что хотя дискуссии в то время вспыхивали по любому поводу, на этот вызов обществу никаких опровержений не последовало. Летом 1863 г. пресса с удивлением рассказала о подвиге унтер-офицера Сущевской части 3-го квартала Дорофеева, который, заметив у Тверской заставы пьяную женщину с пачкой ассигнаций, доставил ее в часть. Деньги (почти 9 тыс. рублей) были пересчитаны и «после протрезвления капиталистки» возвращены ей (та пояснила, что всегда носит деньги с собой, опасаясь пожара). Незадолго до революции по инициативе обывателей Якиманской части пресса чествовала за длительную беспорочную службу городового Романа Дементьева (между прочим, имевшего георгиевский крест, правда, по-видимому, заработанный в гвардейском полку).

По всей вероятности, сложные отношения между обществом и полицией объяснялись не только личными свойствами представителей последней, но и местом, которое отводилось ей в философии государственного устройства. В период реформ 60-х гг. много говорилось о том, что полиция должна смотреть на себя как на слугу общества, а не на власть — «доколе же этого не будет, все прекрасные веления о неприкосновенности личности останутся словами». К сожалению, дело было не только в собственных принципах сотрудников полиции — беда заключалась в том, что финансирующее ее правительство, как и сейчас, видело в ней, прежде всего, аппарат обслуживания своих текущих потребностей. Безопасность населения представляла собой факультатив, отнесенный на усмотрение органов, которые, в конце концов, даже научились извлекать из такого положения выгоды, тем более что далеко не все общество считало правопорядок насущной необходимостью.

«Можно ли утверждать, — писал в 1888 г. специалист, — что наша полиция, наконец, пользуется подобающим ей уважением? К сожалению, формально — да, по существу — нет».

Данное им объяснение не утратило значения до сих пор: «Высшие слои… вовсе не считали своим долгом исполнять требований полиции и даже сами еще предъявляли к ней свои притязания для ограждения своих юных птенцов от последствий их собственного бесчинства». Для бесправной же массы низших городских обывателей «полиция была уже не охраной, a самым строгим и придирчивым начальством…». Постоянная реорганизация полиции велась совсем в другом направлении. В 1881 г. после упразднения управы благочиния силы порядка в Москве сосредоточились под началом обер-полицмейстера, назначаемого непосредственно царем. Город был разделен на 17 частей и 40 полицейских участков, заменивших прежние «кварталы» (к 1917 г. — 48). Основной фигурой полицейской стражи являлся вольнонаемный сотрудник — городовой, вооруженный шашкой, револьвером и свистком (обычно солдат или унтер-офицер запаса), грамотный и физически крепкий (их даже обучали приемам джиу-джитсу). Городовой получал от 150 до 240 рублей в год и мог при определенном усердии сделать карьеру — стать околоточным надзирателем, что пахло не только окладом от 550 рублей и выше, но и правами чиновника; околоточных в городе числилось 185. На следующей ступени — участкового пристава — находились только офицеры (ранга подполковника), а возглавлял вертикаль обер-полицмейстер, которого в 1905 г. заменил градоначальник. В связи с ростом напряженности была сформирована конно-полицейская стража и отдельная пешая рота. К 1917 г. число городовых возросло с 1350 до 4000. Такие силы не могли отстоять не только правопорядок, но и существующий режим, и полиция пала первой жертвой революционных преобразований, от чего общество, как ни странно, только выиграло.

Н. Голиков

(Продолжение в следующем номере.)